2 - Вареники во сне — это не вареники, а только сон (Шолом-Алейхем)

[tetushka]

Ночная почта (часть вторая, начало здесь)
11   

Бориса в сквере Оксана не нашла. Может, рано? Времени-то они не назначили. Ходила по дорожкам, бормотала:

– Ну и пусть! Ну и пусть я сошла с ума. Сумасшедшие – тоже люди. А он все равно придет.

Присела на гранитную ступеньку, раскрыла журнал. На страницу упала тень. Это был он, стоял все время у памятника, просто она не узнала его, пока не подошел вот так вплотную. И не могла бы узнать! Глаза те же, что во сне, а лицо молодое. И голос другой:

– Извините, вы не меня ждете? А давайте, будто бы меня? Ну, ну, что это у нас глаза на мокром месте! Знаете ли вы, что вот здесь, где стоит Тарас Шевченко, на этом самом постаменте прежде стоял Николай Первый? И тот и другой усачи, но заметьте разницу: у одного усы вверх, у другого вниз… что бы это значило? Ну вот, так-то лучше – у вас милая улыбка.

Он протянул ей букет ландышей, и они пошли, не спеша, по бульвару, потом по Крещатику к Днепру. Наяву он оказался выше, вместо телогрейки серый плащ, сумка через плечо, шарф и берет, как у парижанина. Татуировки на пальцах не было, хромоты тоже, его и звали иначе: не Борис, а Денис, и был он не историк, а художник – но это все неважно, должна же чем-то отличаться действительность от сна. Ничего, думала Оксана, я наяву тоже другая. Расстались вечером, условились встретиться через неделю.

На почту Оксана в ту ночь не попала. Как же так, думала она утром, неужели проговорилась? Вроде нет, только охнула, когда он сказал, что художник. Он еще спросил:

– Вы не любите художников?

– Нет, просто давнее вспомнилось, – отговорилась Оксана.

Воскресенье она провела у родителей. Перебирала с мамой фотографии, надписывала имена и даты. Мама не всех уже помнила, это было грустно.

В понедельник вышла из дому – и увидела Дениса.

– Вы знаете, я решил не ждать до субботы. У меня сегодня совершенно свободный день. Можно, я вас провожу? – и он взял у нее из рук сумку.

Этой весной Оксана помолодела, ходила легко, улыбалась без повода и писала Володе веселые письма. Потолочным ангелам Денис тоже понравился.

12   

– Оксанка, а давай, как поженимся, махнем на Ладогу, к моему бате? Места там – закачаешься! Тебе дадут отпуск летом?

– Погоди-погоди… Ты мне делаешь предложение?

– Ну! А что ж, ты думаешь, я тебе делаю?

Оксана хотела ответить в том же тоне, как бы между прочим, но не выдержала, бросилась ему на шею, рассмеялась, заговорила о чем-то, сама потом не помнила о чем.

Поженились тихо, без помпы. Привела мужа к родителям, посидели, выпили. Денис вообще-то не пил, но ради такого случая рюмку рябиновой настойки опрокинул. Отец потом басил по телефону:

– Ну, дочка, ну ты мужей выбираешь, хочь стой, хочь падай! То среди всех евреев Киева спроворилась найти пьяничку запойного, пусть земля ему будет пухом. Теперь из москалей вычипыла одного непьющего. А что оба малюют, так то из-за твоей хохлацкой красы, скажи спасибо матери. Художник мимо такой натуры пройти не может!

– Ой, тато, знали б вы, какую он меня встре… – и осеклась, испугалась. О почте же нельзя наяву.

Там ее руки были изношенными, с опухшими суставами – должно быть, и лицо под стать рукам. Так что вряд ли его привлекла красота. Хотелось расспросить мужа, как она выглядит в сновидениях, но днем нельзя, а во сне это не казалось важным. Как и прежде, они встречались в ночь на воскресенье, каждый со своей посылкой. Оксана путалась в именах мужа, но во сне он смеялся – и легко извинял ее. А наяву она не путала имен.

Когда и где он готовил свои посылки? Наверное, в мастерской – там среди холстов, что хочешь можно спрятать. Продукты тоже он брал непонятно где – видно, у него свои источники. Денис так убедительно делал вид, что не знает о ночной почте, что даже переигрывал. Как-то, в самом начале, воскресным утром спросил:

– А куда мешок с печеньем делся, вот тут стоял?

Она прижала палец к губам и взглянула так, что он осекся и больше не спрашивал. Денис у нее шутник, но есть, знаете ли, вещи, которыми шутить не следует.

13   

Наяву с мужем трудно было поговорить серьезно – отшутится, обнимет, подхватит на руки, закружит – вот и весь разговор. Ни с того ни с сего, на пустом месте рассорился с Оксаниным отцом. Старик его хотел поддразнить, он всегда всех поддразнивал:

– Слухай, Денис, ото был у меня друг, всю жизнь Лениных писал. Так родня его как сыр в масле каталась! Кого тепер треба писати, щоб гроши лопатою гребты?

Денис набычился, покраснел, слова отца показались ему упреком. Оксана пыталась объяснить, что отец хотел как лучше: помочь, подсказать. Ну, неудачно подсказал, но что ж обижаться-то на старого человека? Но толком поговорить не удавалось.

Зато на почте они разговаривали подолгу и совсем иначе – проще, откровенней. Как-то во сне она спросила у мужа: почему так? Почему днем он другой? Он усмехнулся:

– Не забывай, красавица, я тебе снюсь. Какого хочешь, такого и сочиняешь.

Оксана почувствовала, как у нее задрожали губы.

– Снишься? Как ты мог сказать такое? Не шути так больше, я тебя прошу!

– Ну не буду, не буду... Понимаешь, здесь я бывший историк, старый учитель, калека – мне мало нужно от жизни. А днем я художник. Амбициозный, талантливый, как черт – и не признанный, ни одной выставки за всю жизнь. А мне за сорок.

– Что ж ты не сказал? Я бы с тобой… мы бы вместе.

– Нет, красавица, это я должен сам.

Оксана вздохнула. Вот хотя бы этот разговор – он разве возможен с Денисом? Тот бы свел все в шутку или погромче включил телевизор.

14   

Володю выпустили в августе восемьдесят седьмого – и не просто выпустили, а реабилитировали. Еще год назад это казалось фантастикой. В первые дни Оксана ходила за сыном по квартире, словно примагниченная, смотрела, не могла насмотреться, как он умывается, говорит по телефону, завтракает.

У него на левой руке не было последних фаланг двух пальцев. Оксана ойкнула, когда увидела, хотела посмотреть, но Володя отнял руку:

– Все нормально, мам.

Понятно: в эти дела ей ходу нет. Сын теперь тепло одевался, не выносил сквозняков, спал, укрывшись с головой, а чуть похолодало, стал носить перчатки – и все равно кряхтел от боли, стоило озябнуть рукам. Оксана не сразу догадалась, что это последствия обморожения. В Киеве, у ее пациентов, такое бывало редко.

Володя стал неулыбчив, вечно торопился, ценил свое время. Дал ей тетрадку стихов, просил никому не показывать. Стихи Оксане не пошли: запутанные, смутные. Почему нельзя прямо сказать, что чувствуешь, зачем это месиво слов и образов? Сыну не призналась – что зря обижать.

Читала Володины материалы к статьям о Чернобыле: о молодых солдатах на уборке после аварии, об осколках радиоактивного графита в их карманах «на память», о подростках, тайно живущих в покинутых домах Припяти – читать было страшно, не читать невозможно. Перечитывала его лагерную прозу и всякий раз плакала. Володя никогда не рассказывал, как передавал написанное на волю – мало ли кому и когда этот способ может еще пригодиться?

Оксана тоже никому не говорила о рецепте коржиков. Ей хотелось спросить у Володи, хоть намеком, хоть как, не получал ли кто в лагере таинственных посылок. Впрочем, спохватывалась она, в том лагере, где он сидел, хватало помощи родственников и друзей. Ночная почта шла в другие места, к забытым людям, к тем, у кого никого нет.

15   

Поначалу Оксана волновалась, как муж и сын поладят между собой. Мужчины держали дистанцию, резкий разговор случился только однажды – за ужином, когда речь зашла о перестройке.

– Все только начинается, – сказал Володя. – Если это чудище развалится без катастрофы, нам всем очень и очень повезет.

– Эх, глянуть бы на списки осведомителей! – сказал Денис. – И не где-нибудь, а в газете «Правда». Зачем-то ж она зовется «Правдой»?

Володя положил вилку:

– Денис Матвеевич, вы серьезно? Зачем позорить людей? Вам от этого будет легче?

– Ладно, смотри: вот идешь ты по улице, а навстречу гад этот ваш, стукач. Ты подашь ему руку?

– Кстати, – вдруг вспомнил Володя, – меня на днях куратор в КГБ вызывал – да, тот самый, он до сих пор ведет мое дело. Сказал, если я хочу уехать за границу, он поможет. Я ответил, что останусь из профессионального интереса, буду диссидентствовать. Его стараниями у меня нет другой специальности.

– А он? – спросила Оксана, стараясь не показать страха.

– Смеялся! Умный же человек. Знаете, о чем мы час проговорили? Как организовать реабилитацию вернувшихся из заключения. И если органы будут нам в этом помогать, мы примем их помощь.

Володя встал, нечаянно толкнув стол.

– Извини, мам, бегу, опаздываю.

Он ушел, аккуратно прикрыв дверь, не допил свой любимый компот из дулек – сморщенных мелких груш. Оксана начала убирать со стола и остановилась с тарелками в руках.

– Деня! А ведь он единственный, кто может подать тому человеку руку. Я не могу, ты не можешь, никто – только он. Понимаешь?

Муж пробурчал, что-то вроде того, что они об этом еще пожалеют – и включил телевизор на полную громкость.

16   

После возвращения сына Оксана совсем перестала попадать на почту. По субботам вместо знакомого помещения оказывалась на заброшенных пустырях, бродила с кошелкой вдоль дощатых заборов, переходила железнодорожные пути, пролезала под вагонами, аж сердце прыгало от страха: а ну поезд тронется? Казалось, почта рядом, еще квартал, еще поворот – но ее не было ни за этим углом, ни за тем.

Она скучала по казенной комнате с жестяным раструбом вокруг лампы, толпе хмурых, бедно одетых людей, увечному старику с татуировкой на пальцах, по разговорам с ним. Много месяцев, почти год она держала наготове пять килограммов продуктов, пока не поняла, что на ночную почту ей больше не попасть.

17   

Зимой восемьдесят девятого у Дениса была персональная выставка, первая в жизни. На открытии Оксане вдруг неловко стало в окружении собственных голых изображений. Казалось, посетители разглядывают ее сквозь платье, сравнивают картины с моделью. Спасибо, муж писал не реалистично: на полотнах ее тело было угловатым – и то коричневым, как земля, то оранжево-фиолетовым, как облако на закате. Поначалу она куталась в белую шаль, одолженную у матери, но скоро привыкла, да и жарко стало. Сняла и забыла шаль на подоконнике.

Домой пришли ночью. Володи не было, он ушел после выставки с какой-то смешливой девушкой. Пора, ой, пора бы ему найти хорошую пару, не просиживать над рукописями до утра.

Оксана сбросила туфли и стояла в чулках у балконной двери, не зажигая света. Смотрела на фонари, на голые деревья ботанического сада. Шел снег, ложился на черные ветки. Голова кружилась – то ли от вина, то ли от усталости.

– Что ж это я, посылка еще не готова… Ах да, не нужно.

И вдруг, без всякого видимого повода, она разрыдалась. Хотела успокоиться, не могла. Денис принес валерьянку, Оксана выбила у него из рук стакан, колотила кулаками в стену, задыхалась, рыдала до икоты. После, лежа у мужа на плече, смотрела на потолочного ангела и жаловалась:

– Что за судьба такая? Я обычный человек, зла не делаю. Почему я вечно должна что-то скрывать? На работе тоже… онкологии столько после Чернобыля, а слова не скажи: государственная тайна. С ума сойти можно… Чтоб им этими тайнами подавиться!

Крылатый ребенок смотрел жалостливо, все так же прижав пухлый палец к губам.

– Чего уставился? Это из-за тебя! Висишь тут над головой всю жизнь… Вот возьму рогатку, полетят пух и перья, не посмотрю и на ангельский чин!

Оксане казалось, Денис спит, а он вдруг заговорил:

– Хочешь, Оксанка, я его переделаю, уберу руку ото рта? Он, поди, устал, столько лет в одной позе – шутка ли?

Она прерывисто вздохнула.

– Пусть уж будет, он привык. Да и я привыкла…

– Слушай, у нас три картины продались, так?

– Да, надо дворничихиным девочкам сапожки купить, такая хорошая женщина, одна четверых тянет. И еще… я утром составлю список.

– А давай, как потеплеет, махнем куда подальше? Хоть бы на ту же Ладогу – батю моего проведаем. Места там – закачаешься. Тебе дадут отпуск летом?

– Дадут, конечно.

Проехала машина, тень оконного переплета промчалась по потолку. В подвижном свете Оксане почудилось, будто гипсовый ангел, не отнимая пальца от губ, насмешливо улыбнулся.

На Ладогу они не поехали – летнего отпуска Оксане не дали.

18   

Осенью умер отец Дениса. Самолетом летели до Питера, потом ночь теплоходом до острова Валаам. Остановились у отцовского друга в избе. Отпевали красиво, по-старинному, Оксана плакала, жалела, что не успела повидаться со свекром. Вглядывалась в его лицо, старалась понять, что за человек он был при жизни. Насмешник и балагур, как Денис? Молчун, как здешние мужчины? Дед Матвей был стар, за восемьдесят. Последние двадцать лет жил на малом острове один, как отшельник.

Третьего дня дед Матвей приехал на моторной лодке за продуктами. Сидел на лавочке у магазина, ждал конца обеденного перерыва. Покалякал со знакомыми, выкурил беломорину, привалился к стене и задремал на ноябрьском солнышке. Продавщица пришла с обеда, хотела разбудить, а он мертвый. Оксана слышала, кто-то сказал на поминках: «Пока наш сельмаг откроется, помереть можно, дожидаючись». Передавать шутку мужу она не стала.

После похорон Денис взял отцовскую лодку съездить на остров, забрать двустволку и ордена. Позвонил на метеостанцию, спросил ледовый прогноз. Времени для поездки было немного: через неделю-другую в заливе начнется ледостав.

Остров оказался скалой в озере – во все стороны вода до горизонта. От каменной ступеньки, где Денис привязал лодку, поднималась вырубленная в скале лестница, наверху дюжины две сосен и бревенчатая изба в одну комнату.

Дверь стояла нараспашку. Двустволки не было, окованный железом ларь, где отец хранил припасы, валялся с откинутой крышкой. Забрали продукты и все ценное, а вещи поплоше раскидали и затоптали, будто назло. Денис с грохотом ставил лавки на место, ворчал.

– Это пришлые, местные так бы не сделали… Люди на похороны, а они… Гады!

Оксана вымела пол, протерла окно. Ходила по низкой горнице, трогала темные бревна стен, простые предметы в патине долгой жизни. Думала, как мало, в сущности, нужно человеку вещей, сколько в их городской квартире лишнего. Пахло дымом, табаком, старым деревом.

Денис попросил ее зажмуриться и за руку отвел на другую сторону острова по тропе, мягкой от опавшей хвои. Усадил к себе на колени, велел открыть глаза. Солнце опускалось в озеро, широкая дорожка переливалась всплесками – в середине сплошь оранжевыми, по краям реже, реже, и на самом краю лоскуты солнца сходили на нет в фиолетово-синей ряби. Сидели на вырубленной в камне скамье, обнявшись, согревая друг друга, пока не стемнело.

– Денька, ты с кем-то на этой скамейке смотрел закаты? Я вдруг почувствовала… Ты очень любил ту женщину?

– Не будем об этом. Давай лучше о нас. Ты мое солнышко. Не бросай меня никогда.

В натопленной горнице пили чай при свече, слушали, как шумит огонь, трясет ставни ветер. Оксана смотрела на седеющие волосы мужа, на большие ладони, охватившие алюминиевую кружку. От нежности щипало в носу, свеча щетинилась лучами. Старалась не моргнуть, чтоб не закапали слезы.

19   

Утром не завелся мотор. Денис разобрал его на части, протирал тряпицами, кряхтел досадливо, хмурился, провозился весь день. Говорил, не сегодня-завтра за ними вышлют катер – если только друг отца не запил после похорон.

Друг, видимо, запил, катер не шел. Когда собирались на остров, надо было еще кому-то дать знать, но Денис не догадался, и теперь сердился на себя. Мотор починить не удалось, с утра решили идти на веслах.

Похолодало, рябь улеглась, вода почти не плескала в скалы. Денис ворчал: лучше уж буря с дождем, не замерзло бы в заливе озеро. К вечеру ударил мороз при полном безветрии.

Наутро Оксана вышла за порог, да так и стала, забыв прикрыть дверь. Солнце поднялось над горизонтом, дорожка от него шла узкая и прямая, как ствол корабельной сосны. Смотреть на нее было невозможно, как на само солнце. Оксана в жизни не видела такого большого пространства, покрытого ровным льдом. Денис присвистнул:

– Ну все! Пока как следует не замерзнет, отсюда только на вертолете или воздушной подушке. Если нас не хватятся, пойдем к берегу пешком, когда лед станет сантиметров шесть хотя бы – тут все зависит от погоды.

20    -

Денис жег на обрыве костры, бросал в огонь сырые ветки для дыма, выложил поленьями «SOS» – на случай, если пролетит вертолет. Целый день просидел с удочкой на берегу в старых отцовских валенках и тулупе, хоть и знал: у голых скал острова рыба не кормится, здесь рыбачат с лодки или со льда.

Отцовский друг, судя по всему, ушел в капитальный запой. Вертолет не летел, судно на воздушной подушке не шло. Поднялся ветер, нанес облака, потеплело. Открылись замысловатой формы полыньи, вода в них волновалась мелкой рябью. Ночами подмораживало, но лед был рыхлым, человека не держал.

Чтобы поменьше ходить на холод, наносили дров в избу. В первые дни хотелось есть, живот сводило болью, потом прошло. День и ночь они лежали на печи, вставали, когда выстуживалась изба, топили – и снова на печь. Кипятили воду, заваривали горькие веточки, сосновые иглы. Много спали, подолгу разговаривали.

Оксана рассказывала смешные врачебные случаи, истории из Володиного детства, пыталась читать стихи, но помнила только отрывки. Денис вспоминал детство, армию, как умерла мама, что отец рассказывал о войне. Он говорил серьезным, монотонным, будто сонным голосом – и открывался, как никогда не мог открыться до сих пор.

Кожа у обоих стала тонкой, старческой. Оксана думала: вот и состарились вместе, как я хотела, только не за много лет, а за пару недель. Тяжело было умирать, не попрощавшись с Володей.

21   

Воскресным утром Денис разбудил Оксану и молча показал на стол. Окошко заиндевело, света пропускало мало. В сумерках на клеенке белело что-то, похожее на горсть снега.

Оксана села – слишком резко, закружилась голова. Опираясь на мужа, слезла с печи, подошла к столу. На клеенке горкой, безупречной как конус Фудзиямы, лежали продолговатые зерна. Сверху упало еще одно, сверкнуло дождевой каплей на фоне темной стены, стронуло равновесие конуса, обрушило маленькую лавину. Оксана подняла глаза: чердака в избе не было, на поперечных балках хранились весла и лыжи. Денис взобрался на стол, пошарил за балкой и достал небольшой мешок, зашитый через край лохматой бечевкой. Сбоку маленькая дыра – видать, мышь прогрызла. Вместо адреса на мешковине начерчена зелеными чернилами карта Ладожского озера, размашистая стрелка упирается в точку их островка. Через мгновение карта исчезла, остались только неясные зеленые пятна. Видно, прислали из Азии. Или из Африки – там тоже рис растят.

Денис проворчал:

– Что же я, дубина стоеросовая, под крышей раньше не пошарил? Знал же, отец заначки любит… как же я так?

Он досадовал, будто не знал о ночной почте. Оксана даже удивилась, как хорошо он притворяется.

Денис разрезал шов, и они опустили руки в мешок, в сыпучую шелковистость риса. Их пальцы встретились – теплые среди прохлады зерен. Денис что-то сказал, Оксана не услышала, он повторил. За шумом крови в ушах она разобрала три слова:

– …и увидишь Володю.

В горловине мешка перламутрово светилась головка чеснока. Оксана тоже всегда чеснок в посылки клала – для витаминов.

22    -

Через неделю на остров прилетел вертолет. А еще через месяц Оксана в последний раз увидела сон о ночной почте.

Она шла знакомой окраиной, среди замусоренных пустырей, вдоль темных домов и дощатых заборов, с трудом переставляла ноги в неуклюжих ботинках. Пальто отяжелело, промокло на плечах. Она перешла трамвайные пути, свернула за угол – и увидела старуху с пустой хозяйственной сумкой на сгибе локтя. Они встречались прежде на почте, и Оксана бросилась через дорогу:

– Бабушка, бабушка, вы меня помните?

Старуха остановилась, прислонила к забору палку, поправила очки. Обращение «бабушка» ей совсем не шло. Она была полной, высокой, с породистым крупным носом и высокими полукружиями подрисованных бровей. Пуховый платок поверх фетровой шляпки-таблетки, вытертые манжеты шубы, боты на пуговках по моде пятидесятых годов, величественная осанка.

– Узнаю, детка, как не узнать. Что ж вы запропали совсем? И друга вашего не видать, такой обязательный молодой человек, всегда помогал. Не случилось ли чего дурного?

– Нет, не случилось… То есть случилось, но хорошее. Денис, то есть Борис – он мой муж теперь. Вы не знаете, отчего я на почту не попаду? Ищу ее, ищу…

– Муж, говорите… И как, согласно живете? Вижу, вижу, вы прямо расцвели. Сынок-то что?

– Вернулся Володичка, давно уже, слава богу.

– Вот и ответ, детка. Вам на почту незачем теперь.

– Незачем? Как же так?

– Умница вы, а главного не поняли. Почта не одних получателей спасает, но и отправителей. И поди узнай, кому она нужнее. Меня, почитай, она одна на свете держит.

У старухи искривились губы, она отвернулась к забору, уперлась ладонями в занозистые доски, и спина ее затряслась. Оксана стояла рядом, гладила твердое ватиновое плечо. Наконец старуха распрямилась, вынула из рукава платочек, промокнула нос.

– Этого, детка, вам не понять. Может, с годами – но лучше не знайте этого никогда. Вы теперь справитесь и без почты.

– Да… но как же…

– Ничего, переможетесь как-нибудь. Ну, дай вам бог здоровья. И мужу вашему, и сынку. Заботьтесь о них хорошенько.

Оксана проводила старуху до трамвайной остановки, помогла взобраться на ступеньки, помахала вслед штопаной варежкой. Незаметно кончился дождь. Трамвай ушел за поворот, а провода над головой все вздыхали, посвистывали от его невидимого движения, все роняли светлые ледяные капли.

Над проводами, среди барочных облаков, проступили знакомые очертания. Оксана всмотрелась: так и есть, ее потолочные ангелы – двое целых и одна сиротливая пяточка. Такими она их еще не видела: посеревшие, усталые, в псориазе облупленной краски. Улыбка того, что держит палец у губ, совсем жалкая.

– Ничего, – сказала Оксана ясным дневным голосом, – как потеплеет, сделаем ремонт.

И уснула спокойно, без сновидений.

Comments

[edik-m.livejournal.com]

и снова замечательно!
И каждый раз у меня дежавю :)

[tetushka.livejournal.com]

Спасибо. Почему дежавю?

[edik-m.livejournal.com]

я ж заголовков-подзаголовков не читаю. Сразу текст. И понимаю, что уже читал. Потом вспоминаю, что такое ощущение уже было

[tetushka.livejournal.com]

Да, нам, читающим заголовки и даже подзаголовки, не понять тех, которые сразу текст:)))

[edik-m.livejournal.com]

Кстати, вспомнилось про рецепт печенья.
Как раз, читал недавно Улицкую, правда, там речь о второй половине 60-х.
Зато она знала, что именно надо слать в лагеря, и даже пекла особое печенье, в которое запихивала масло и бульонные кубики, а потом аккуратнейшим образом складывала в бумажные обертки от казенного печенья «Привет». Домашнего ничего не пропускали, а этот поддельный «Привет» содержал несметное количество калорий.

[tetushka.livejournal.com]

Интересно! Значит правила изменились, во второй половине семидесятых домашнее пропускали.